ПЕТРОВИЧ  

Каждому из нас приходилось стыдиться в жизни... Ну, совсем не ангелы мы, а иной раз судьбина такой выверт обозначит, что на груди рубаха начинает болтаться, как на вешалке, от пустоты душевной.
 
Однажды мне страсть как было стыдно, да так, что глаза погасли от стыда.
 
Дело было лет десять назад. В ту пору я завершил свою работу на промысловой точке Аккит, где уже комбинат потравил весь лес, соболь ушел из огрызков лесотундры. Южнее в тайгу, а рыбалка, даже самая удачливая, становилась скучной. Не даром по КЗОТу мы числились в разряде ударников конно-ручного труда четвертого разряда.
 
Решил я тогда перебраться в дикие места, ближе к Эвенкии на горное озеро Дюпкун Курейский. Место славное приглядел на северном берегу между Медвежьими ручьями.
 
На Акките все было готово к перелету: вещички увязаны. Подыскал замену из местных, долганина Витьку Левицкого, жалко точку бросать бракушникам, сколь труда вбито и денег - мало не покажется.
 
Таскаешь все по винтику, по железке, по досочке. Где скомуниздишь, где ребята спроворят... В совхозе кило гвоздей не выклянчишь. Директор сам по шефам побирался, хотя и нам пытался помочь чем мог.
 
Витьке Левицкому показал все уловистые места. Объяснил что к чему. Это только кажется, что местные - врожденные промысловики. Тоже все разные. Доконали науки дедов и прадедов казармы-интернаты. Ломают они глазастых несмышленышей.
 
Рыбные места я долгие годы определял методом тыка, но ничего, освоился. Витьке меньше забот.
 
Осталось мне только поставить соседним промысловикам "отвальную". Сам бог велел. Жили мы дружно, хотя изредка и переругивались по мелочам. Правда, с Бескамусным дошло до стрельбы, хотя я за карабин не схватился, сдержался, а мог влет и долбануть по рогам. Бывает. Промысел штука тяжелая и одинокая. Некоторые не выдерживают и психуют.
 
Куролесить "отвальную" решили на Хантайских Порогах в избе, которую Василий Мигов и Ваньша Карпюк построили на месте сгоревшей избы Ветровых.
 
Приехал я к ребятам с Верхнего Аккита на своей видавшей виды "Объ-М". По рации узнал, что наклевывается гонец в Снежногорск, совхозный лихой строитель с говорящей фамилией - Забулдыгин, Александр Петрович.
 
Человек о себе знающий, жилистый, болтливый и крепко пьющий. Слово - дело. Договорились мы с Петровичем, выделил я ему бумажек на пару ящиков водки и на пару ящиков шампанского. Сели с ребятами ждать за флягой рябинового вина из рассчета часов шесть-восемь.
 
На третьи сутки фамилия Забулдыгина подтвердила стойкость привычек его предков по десятое колено. По той же рации мы выяснили, что он перегрузил ящики с водкой и шампанью в совхозный вертолет и сквозанул мимо нас в поселок, где успешно допивает смеси за закрытой дверью своего обшарпанного кабинета.
 
Ясное дело - мы его помянули добрым словом.
 
На общем собрании страждущих мы зарядили нового гонца, рыжего, голубоглазого и кристально честного Ваньшу Карпюка. Он ушел на Снежногорск, когда начинал пошаливать юго-запад и по водохранилищу уже разгуливали "беляки".
 
Обратно прорвался гонец на Хэ Пороги только через трое суток, когда стих жестокий шторм. И все эти трое суток рыбачка из соседнего звена бегала по берегу при живом муже и рыдая причитала: "Ваня! Ваня! Ой, пропал Ваня! Мы так слюбились, что зря он погиб". Муж тенью ходил за женой и в тягостном ожидании выпивки увещевал ее: "Молчи, дура! Молчи, дура!". Ванюша водку и шампанское довез с излишком, прихватив на свои кровные еще ящик пойла.
 
"Отвальная" прошла нормально, но обиду на Петровича мы затаили серьезную. Нельзя же так опрокидывать солонку прямо в душу. Хоть бы предупредил.
 
Да, покуролесили мы на славу, а моего вертолета для выброски на Дюпкун все не было и не было. Над Путоранами повисла низкая облачность.
 
С утра и до вечера, изрядно протрезвев, я караулил рацию.
 
И вдруг, Толик Копытов с Кутарамакана, это рядом, километров сто пятьдесят, выходит на связь и сообщает: "Серега, тебе привет от Петровича. Он у нас гостит, подъезжай!"
 
У меня челюсть скрипнула от воспоминаний о гонце. Ну, думаю, обнаглел Забулдыгин, мать-перемать. Отвечаю Копытову на весь эфир по частоте 1820 килогерц: "Передай, Толик, Петровичу, чтоб он шел..." по полной схеме. Копытов отвечает: "Сережа, Петрович тебе привет передает..."
 
Я ему настоятельно повторяю предлагаемый маршрут.
 
А здесь еще Сашка Слитевич с Цветочных островов в разговор вмешался: "Он, наверно, снова на халяву похмелиться метит..."
 
Отвечаю Саше на весь Таймыр: "У этого отморозка всегда глаза были пусты, как горлышко бутылки".
 
Эфир умолк намертво. Я хмыкнул раздраженно и забыл думать о разговоре.
 
Третий раз прошло три дня. Толян вышел на связь и нешутейно рычит:
 
- Серега, ты чего нашего гостя обидел?! Не каждый день Астафьев на Таймыр прилетает. Он улетел в Красноярск, вчера осерчал за несправедливость".
 
Я задохнулся. Краска стыда пошла от пяток к ушам и заполыхала в висках тугими волнами. Темная пена немоты застлала глаза, даже низкое солнце в окне подернулось чешуйками.
 
- Да, я... Да... Я... А ты... А ты...
 
- Петрович - Забулдыгин...
 
Вляпался я капитально, тем более что Виктора Петровича всегда любил за красоту души издали, стараясь не лезть на глаза, не цепляться за его писательский пиджак, как это делали и делают окололитературные сосунки.
 
Не только любил, а и ревновал и к Сороке, и к Екатерине Петровне, и даже к хлебным крошкам на дне вонючего фронтового окопа. Я его и сейчас ревную к тому тончайшему аромату слова, по которому узнается свобода в человеке.
 
Сейчас ревную не меньше, чем вчера, хотя и появляется какое-то новое чувство, как-будто за порогом времени. Может быть, это называется бережностью... Не знаю еще.
 
Прошли годы
 
Гостили мы у него с писателями Полушиным, Задереевым и режиссером Кузнецовым. Прошлым летом дело было. Лил дождь. Тайга густела от влаги. Черная "блатная" волжанка вкатила на деревянную улицу мягко, но неуверенно. Мужицкие "телеги" не уступали дорогу с явным осознанием своего превосходства над чужаками.
 
На деревянных воротах астафьевской простенькой усадьбы висела табличка, которую набрали заботливые соседи на компьютере: "Не беспокоить. Болеет".
 
Мы предварительно созванивались. Астафьев поднялся с постели тяжело, но искренне гостеприимно. Из короткого рукава старенькой футболки вытянулась изуродованная осколками рука.
 
Я понимаю, что пишут не рукой, а судьбой. И все-таки, ох, как остро тогда почувствовалась длительность минут, которые мы у него отнимаем...
 
Мимоходом недавно встречались в антикварном магазине среди груд старинных монет, икон, картин, тусклых клинков и мерцающей древней бронзы...
 
- Сережа, я вчера от Лены Ягумовой письмо получил. Передай, что помню. Одиноко ей. Вы в Норильске не бросайте друг друга, а то здесь, в Красноярске перегрызлись литераторы. Писать надо. Беречь друг друга. Нас и так мало. Я ей напишу ответ, напишу. Так и передай. Она поэт от бога...
 
Совсем недавно заскакиваю по делу на пару минут к Виктору Петровичу в Академгородок за подписью на одной из нудных, но необходимых бумажек. Он сидит в гостиной, добрый и веселый после празднования юбилея Красноярской железной дороги. Подписывает бумаги, не читая. "А что их читать? Ты знаешь, сколько я их понаподписывал. Вы бумажкам особого значения не придавайте. Просуетитесь - литературу пробегаете. Наша профессия - писать, а не подписывать".
 
Через гостиную в спальне, на спинке стула просматривается несколько мятый пиджак с парадной золотой звездочкой. За матовым стеклом кухни напоминающе застыла фигура его жены - тети Маши. Боже мой, сколько помыкались они вместе в этом мире. Снова всей кожей ощущаю сквозняк времени и на этом сквозняке самый матерый писатель России, писатель и Поэт.
 
Встречи короткие, как блики солнца на енисейской ряби. Ресницы в разводах радуги. Думаешь об Астафьеве, а вспоминаешь Таймыр... Низовую пургу... Побережье Ледовитого... И там прибой тихо шепчет песню Астафьеву.

Сергей ЛУЗАН.